Как это произошло

Остаётся всё меньше людей, которые были свидетелями тех жутких событий 1941 года и могущие рассказать о печальной главе в истории советских немцев, т.е. о их насильственном выселении с Волги и из других областей Советского Союза в Сибирь и Казахстан. Хочется некоторые мои воспоминания изложить на бумаге.

Начало войны 1941 года врезалось мне в память жутко-торжественным голосом диктора московского радио Левитана, затем выступлением Молотова, тогдашнего Народного комиссара Иностранных Дел Советского Союза_,  хотя я тогда в происходящем вокруг многое не понимал.  Жители нашего Марксштадта, одного из районных центров нашей Автономной республики немцев Поволжья, ходили печальные и подавленные.  Среди взрослых (мне было тогда 13 лет) распространялись самые различные слухи.  Люди старшего поколения делали грустные предсказания:  Это, мол, теперь конец.  В третий раз, мол, наших немцев беда не минует (они ещё хорошо помнили, что ещё при царизме немцев хотели с Волги выселить).  Мы, дети, хоть и чувствовали, что на нас надвигается какая-то гроза, но в общем мало понимали из того, что вокруг происходит.  Я лично был занят тем, что доставал учебники для 7 класса, немецкие, конечно, так как я в то лето окончил 6 классов немецкой средней школы.  По-русски  понимал и говорил я совсем мало, как и другие жители нашего города.  Кругом говорили по-немецки, даже на заводах и в учреждениях дела велись на немецком языке.  Те немногие русские, которые жили в нашем городе, все говорили сносно по-немецки.  В городе была всего одна русская школа для детей русской национальности.  Радиопередачи велись тоже в основном на немецком языке.  Местные передачи на немецком языке начинались обычно в 16 часов, русские – поздно вечером, когда нам, детям, уже пора было идти спать.  Фильмы в кинотеатре  (бывшая католическая церковь)  были большей частью немые.  Газеты мы читали тоже только немецкие:  «Молодой штурмовик»  (пионерская газета),  «Красное штурмовое знамя»  (районная газета),  «Известия»  (республиканская газета).  Кроме того была ещё «Немецкая Центральная Газета», которая издавалась в Москве главным образом  иммигрантами из Германии.  Мы эту газету не выписывали  и редко читали.  Что касается знания русского языка, то мне навязывается сравнение со знанием русского языка  нынешних киргизов из отдалённых горных аилов.  Только условия  для усвоения русского языка у тогдашних немцев нельзя сравнить с теперешними условиями для изучения русского языка у киргизов.  Тогда не было телевизоров  и совсем мало радиоприёмников  (подключённые к центральной радиотрансляционной сети громкоговорители имелись только в городах),  не было автобусного сообщения между деревнями и районными центрами,  уж не говоря о связи со столицей  республики Энгельсом или с другими городами.  В городских немецких школах  русский язык преподавали со 2 класса как предмет.  В конце 6 класса русскую грамматику преподавали уже по программе русских школ.  Только по русской литературе немецкие ученики отставали от своих русских сверстников.  И тем не менее знания русского языка были слабые.  Я ещё хорошо помню один курьёзный случай.  Нам во 2 классе задали на дом по русскому языку  письменное упражнение.  В маленьких предложениях надо было вставить русское название нарисованного предмета.  Я тогда при страшном морозе обежал всех соседей, и никто мне не мог сказать, как называется «рубанок» по-русски.  (Словарей у нас тогда ещё не было.)

... Окна домов были затемнены.  На улицах всюду были развешаны плакаты:  «Наше дело правое!»,  «Враг будет разбит!»,  «Победа будет за нами!»  Эти краткие и лаконичные лозунги действовали на нас, детей, как-то успокаивающе.  Ведь мы были напичканы ура-патриотическими  песнями,  речами,  лозунгами и фильмами.

Потом пошли упорные слухи о том, что немцев будут выселять.   Город наводнили войска.  В школах устроили госпитали.  И, наконец, накануне нового учебного года в газетах появился  «Указ Президиума Верховного Совета о переселении немцев, проживающих в районах Поволжья».  В нём немцы обвинялись в сотрудничестве с германскими войсками.

Многие наши люди не могли поверить в то, что можно выселить целый народ, считали, что это недоразумение.  Говорили: «Разве это возможно, когда почти весь хлеб ещё стоит на корню?!» Но, к сожалению, всё оказалось правдой.  По настоящему  поверили, когда «Указ» появился в немецких газетах  и люди сами могли прочитать его.

Как уже сказано, республика была забита вооружёнными войсками.  Правительство, по-видимому,  боялось сопротивления, может, даже мятежа.  Как ни говори,  акция проводилась против  населения в 400 000 человек.  Но люди начали спокойно, как овцы, готовиться к дальнему путешествию.  Фрау Амалия Рау, 70-летняя  пенсионерка из Фрунзе,  рассказала об этом следующее:

В то лето все преподаватели районного центра Гуссенбах, где тогда фрау Рау работала в школе учительницей, были досрочно отозваны из летнего отпуска.  Их всех пригласили в сельский совет,  где они каждый день, почти две недели подряд регистрировали всех жителей деревни.  Затем их послали на поля,  чтобы помочь при уборке урожая.  В последние дни августа учителя были заняты тем, чтобы весь инвентарь из школы перенести в церковь и соорудить там классные комнаты.  В школе устроили госпиталь.

Последний день перед новым учебным годом было прекрасное воскресенье.  Супруги Рау собирались  со своими двумя девочками-дошкольницами после обеда пойти в кино.  Неожиданно господина Рауа позвали в партийный комитет, который находился недалеко от их дома.  Так они в тот день в кино и не попали.  Настал вечер, затем наступила ночь – господин Рау домой не вернулся.  В голове 33-летней женщины роились самые мрачные мысли.  В 1937 году был арестован брат её мужа и объявлен врагом народа.  С тех пор он исчез навсегда.  Кто знает, может и мужа её  арестовали.  В то время всего можно было ожидать.  Она, конечно, всю ночь глаз не сомкнула, успокаивала детей, а сама плакала.

Утром она в первую очередь пошла в партком.  Там её успокаивали и сказали, что муж находится в редакции.  Константин Давыдович Рау, член партии с 1930 года,  активный организатор колхозов, бывший учитель и школьный директор, затем Секретарь райкома партии, работал в это время редактором районной газеты  «Красное знамя».  Госпожа Рау побежала в редакцию.  Здание было оцеплено красноармейцами, и её не пропустили внутрь.  Уже было время идти в школу.  Она пошла туда и начала занятия, но слёзы так и душили её.  Она старалась стоять так, чтобы дети не видели, как она плачет. Но она их обмануть не сумела,  они всё заметили и притихли, как мышки.  Через несколько минут открылась дверь, и в класс вошла соседка госпожи Рау, продвигая впереди себя двух девочек учительницы.  Соседка, русская женщина, смотрела за детьми, когда госпожа Рау была в школе.  Она громко сказала на русском языке: «Что ты тут делаешь, Малюша,  ты что, не знаешь, что вас выселяют?  Иди скорее домой и упакуй вещи!»  Но госпожа Рау, которая от горя была вся не в себе,  вывела женщину с детьми в коридор и только сказала: «Как же можно среди урока так врываться в класс?»

Но через 5 минут прибежал секретарь райкома комсомола и стал, как окаменевший в дверях.  Он прошептал только: «Малюша, нас выселяют, слышишь, нас выселяют!  Отпусти детей и иди быстрее домой!»  Только теперь учительница поняла всю трагедию, свалившуюся на них.  Она тихо сказала:  «Дети, идите домой»,  и побежала снова в редакцию.  На этот раз её пропустили.  В кабинете мужа она увидела чужого человека в милицейской форме, её муж стоял перед большой картой Советского Союза.  Он повернулся к жене и сказал те же слова, как и недавно комсорг: «Малюша, нас выселяют.»  Потом он повернулся снова к карте, чтобы она не увидела его слёз.  Но она заметила, как дёргались его плечи и начала опять плакать сама.  Милиционер дал ей стакан воды и попытался её успокоить .  Немного успокоившись, муж показал пальцем на карту и сказал: «Вот сюда, Малюша, нас будут выселять.  Иди домой и пакуй вещи.  Мы с товарищем отпечатаем Указ на немецком языке, потом я тоже приду.»  Милиционер сказал: «Да, да, он скоро придёт.»  И она ушла.

Дома она никак не могла прийти в себя.  Чемоданов и сундуков у них не было.  Соседка дала ей фанерный ящик, и она начала складывать книги.  За этим занятием и застал её муж, когда он под вечер с этим милиционером пришёл домой.  Муж выкинул книги из ящика и начал укладывать детские вещи.  Милиционер сказал: «Берите и велосипед с собой.  Это будет кусок хлеба для ваших детей.»  Как  благодарна была госпожа Рау позже этому человеку за этот совет...

... Нас из Марксштадта начали выселять 6 сентября.  Несколько дней до этого в дома, где проживали немцы, приходили русские люди, всё регистрировали:  состав семьи, дома, коров.  У нас не было собственного дома, мы жили в коммунальной квартире.  Корову мы сдали в заготскот, а позже, в Сибири, мы были среди тех немногих  счастливцев, которые в колхозе получили корову.  Отец работал до последнего дня на заводе.  Потом он два дня бегал туда, чтобы получить расчёт, но напрасно.  В кассах не было денег.  И где же предприятия и местные банки могли за такой короткий срок взять столько денег, чтобы рассчитать всех рабочих.  Центральные власти об этом не заботились.

Однажды, поле обеда, пришли военные и предупредили нас, что через 2 часа приедут подводы,  чтобы мы были готовы к отъезду.  Едва они ушли, как подводы уже стояли перед домом.  Нашей семье по каким-то сверху определённым нормам полагалось на 7 человек (родители и 5 детей) две подводы: одна двуконная и одна одноконная.  Но предоставили только одну двуконную.  Надо было быстро всё переупаковать и несколько ящиков и узлов оставить.

В городе царил неописуемый хаос – на улицах бегали свиньи, овцы, козы, куры взволнованно кудахтали, собаки выли (они больше всех чувствовали, что происходит что-то необыкновенное).  Русские учащиеся из ремесленных училищ бегали по улицам и дворам и пытались поймать животных.

Некоторые из наших соседей,  коллеги отца по работе, не погрузили свои вещи на телеги,  они отказывались уезжать без своей зарплаты.  Они уехали два дня позже, после того, как они получили на своих предприятиях полный расчёт.  Наш отец слишком боялся сопротивляться властям.  Он был рад, что он в этом хаосе не растерял своих детей и мог с ними уехать, он боялся, что его могут арестовать.  Так мы и уехали  с 5 килограммами сухарей «на борту» (которые мать ещё успела насушить),  с ведром жаренного мяса, залитое жиром,  и 13 рублями денег.  Дорогой потом мы, дети, с завистью смотрели на других, у кого были деньги, за которые они могли покупать продукты.

Мы всегда старались быть вместе с соседями, которые в этот день уезжали.  Наши родственники жили в деревне.  Позже мы узнали, что водители автомашин всего района уезжали последними, после того, как они из пустующих колхозов увезли весь хлеб и сдали его государству.

Мы ехали совсем медленно, шагом, через город.  Это была жуткая картина, напоминавшая выселение кулаков (зажиточных крестьян) в конце 20ых  и начала 30ых годов,  только в 100 раз увеличенное.  Обоз тянулся десятки километров, сопровождаемый собаками переселенцев.  На улицах стояли люди, русские соседи, коллеги.  Многие плакали, махали платками, прибегали к телегам, чтобы проститься.

Мы ехали в Энгельс, к железной дороге.  Ехали очень медленно, то и дело останавливаясь из-за какой-либо поломки.  Так мы ехали всю ночь.  Мы проезжали опустевшие немецкие деревни, ехали через погружённые в сон русские. Но, когда обоз приближался, люди просыпались, выбегали на улицу, чтобы посмотреть на странную вереницу гружёных подвод.  Многие подходили к телегам и передавали женщинам и не спящим детям молоко, помидоры, яблоки и другие продукты.  Они хорошо знали, какой длинный и трудный путь этим людям предстоит.

К железной дороге мы подъехали уже часов в 10 следующего утра.  Багаж сгрузили с телег, в длинные ряды вдоль железной дороги.  Возчики попрощались и поехали домой.  Может быть, им эту дорогу предстояло проделать ещё не  раз.  Некоторые из возчиков были немцы, которых мобилизовали из других деревень, их очередь эвакуироваться настала попозже.  Они смотрели на всю эту картину и с грустью говорили: «Кто знает, как нас ещё отправят.»  И они были правы.  Нам было ещё сравнительно хорошо.  Мы были из первых.  Нас отправляли хоть и очень поспешно, но ещё в более человеческих условиях, чем последующих,  и места ссылки были ближе и лучше, чем у тех.  Их отправляли обычно на баржах по воде и в более отдалённые, менее обжитые  районы.

Мы ждали поезда.  Опять появились военные, составляли списки, отдавали приказы.  Начался дождь.  Телеги с переселенцами ещё много часов подъезжали, и их багаж выгружали прямо на мокрую землю,  иногда даже в лужи, так как каждой семье было отведено строго определённое место, чтобы потом удобнее и быстрее можно было погрузиться в вагоны.  После обеда дождь перестал, показалось солнце.  Но просушить вещи уже не было времени – был подан поезд с товарными вагонами. Некоторые вагоны были более или менее чистые, но далеко не все. Но для чистки не было времени, люди  погрузили свои вещи прямо в грязные вагоны.  Переселенцев распределили по вагонам.  В каждый двухосный вагон определили 40-45 человек.  Большие сундуки и узлы мужчины тащили к голове поезда в большие 4х-осные багажные вагоны.  Это привело опять к шуму, хаосу, слезам.  Надо было всё переупаковать, чтобы нужные вещи брать с собой в вагон.  Наконец, вещи и люди были погружены.  В нашем вагоне было 42 человека: на одной стороне устроились мы – три соседские семьи по 7 человек каждая.  Кроме нас это были семьи Галле и Шауфлер – 21 человек.  На другой стороне устроились несколько семей – всего 19 человек.  В середине вагона расположилась пожилая пара, которая не пожелала лазать по двухэтажным  нарам. С 7 сентября 1941 года этот вагон стал теперь  на 11 дней нашим жилищем.

Мы ехали, хоть и очень медленно, всё дальше на восток.  В начале для нас, детей, это путешествие было интересным.  Мы приблизительно знали, что нас везут в Казахстан или в Сибирь.  Мы вспоминали картины из учебников по географии, кинофильмы, и всё это нам показалось очень экзотичным.  Для нас было интересно теперь увидеть наяву всё то, что до сих пор жило только в нашей фантазии.

В каждом вагоне избирался старший, который вместе с другими мужчинами ходил за тёплым обедом и за хлебом, которые нам выдавали иногда на больших станциях, где поезд  долго, по несколько часов стоял.  В вагоне потом эти продукты делились по семьям по количеству лиц.  Бывало, что наши супоносы отставали от поезда.  Тогда они вынуждены были догонять нас на других поездах, что было в общем не особенно трудно, так как мы почти на каждой станции стояли часами и пропускали все остальные поезда.  Но были и случаи, что семьи таким образом на долго теряли друг друга.  Некоторые попадали и под колёса трогающегося  поезда, когда они пролезли под вагонами.

Ночью в вагоне спальных мест для всех не хватало.  Тогда мы, три подростка, сидели в дверях вагона, ногами наружу, и рассказывали друг другу разные сказки и истории.  Около 2-3 часов ночи кто-то из взрослых нас сменял, уступив нам свои спальные места.

Наш поезд, или, лучше сказать, его пассажиров, охраняли военные, которые ехали в двух вагонах – в начале и в конце поезда.  Иногда наших старост вагонов вызывали в штаб-сопровождение, который тоже находился в начале поезда, чтобы принимать какие-то приказания.  Тогда этот вызов «прокликивали» от вагона к вагону.

18 сентября наш поезд прибыл на станцию Рубцовка (Алтайский край).  Было прохладное осеннее утро.  Мы выгрузили наш скарб из вагона и были рады, что жизнь наша под стук колёс, наконец-то, закончилась.  Но неопределённость о нашей дальнейшей судьбе тревожило нас. Плохое знание русского языка (некоторые вообще не знали ни одного слова по-русски)  ещё усугубляло  наше положение.

Вечером того же дня из близлежащих и далёких колхозов прибыли подводы, запряжённые лошадьми.  По неизвестному нам принципу нас распределили по районам, так что родственные или подружившиеся семьи, которые до сих пор держались вместе, теперь разлучались.  Те, кто понимали и говорили по-русски, иногда сумели добиться, чтобы их не разлучали, но большинство групп были разорваны.  Я не думаю, что это было умышленно сделано местными властями.  Но умыслом являлось то распоряжение свыше,  рассеять немцев на огромных территориях таким образом, чтобы они не могли роптать и неизбежно должны были ассимилироваться среди других народов.

Нас привезли в районный центр Ново-Егорьевка, 40 км от Рубцовки.  Было 2 часа ночи, когда мы остановились перед  сельсоветом, где мы очень долго чего-то ждали.  Затем нас и ещё несколько семей  повезли в колхоз имени Кирова, который находился в конце этого большого села, далеко от центра.  Мы вообще не знали, где мы находились, мы хотели только одного – спать.  На ночь нас разместили в пустой колхозной конторе.  Уборка урожая шла полным ходом, и правление колхоза переехала в бригаду, 25 км от села, поэтому контора пустовала.  Нас было три большие семьи в этом колхозе (Галле, Кох и мы) и три одинокие женщины.  Утром дядя Генрих Галле и дядя Вильгельм Кох сразу пошли в центр «на разведку», т.е. попытаться найти работу по специальности.  К обеду они вернулись с подводами и забрали свои семьи. Дядя Генрих Галле нашёл место бухгалтером в райпотребсоюзе, а дядя Вильгельм Кох – механиком на лесопильном заводе в деревне Кормиха, в 25 км в лесу. 

(Как мы потом узнали, мы первое время имели ещё немного свободы передвижения в пределах данного района.) Наш отец, как потомственный крестьянин, решил остаться в колхозе и в то же утро уехал, как и остальные три женщины, в бригаду.  Он сказал матери, что он другой работы всё равно не найдёт и он должен скорее работать, чтобы прокормить семью.  А в колхозе можно и работать и жить.  Тем более, что рабочие руки там требовались, ведь все мужчины были на фронте.

В колхозной конторе теперь жила только наша семья: мать и мы пятеро детей.  Немного позже нас поселили в пустой домик рядом с председателем колхоза Степаном Назаровичем Зюкиным, украинцем по национальности.  Мы, дети, (я был старшим – 13 лет), помогали в деревне пожилым женщинам и солдаткам убирать их огромные (до 1 гектара) огороды.  За это мы получали картофель, свёклу, тыкву, капусту и другие овощи, так что на первое время мы едой были обеспечены.  Хлеб нам выдавали из колхоза, сначала печёный, потом муку.  Через некоторое время нам из колхоза выдали и корову, взамен нашей, которую мы перед депортацией с Волги сдали государству.  Но семья была большая, и мы начали постепенно менять свои привезённые вещи и одежду на продукты питания.  О школе пока нечего было думать.  Я хоть и понимал несколько слов по-русски, но я должен был работать.  Младшие брат и сестра, которые тоже должны были посетить школу,  по-русски вообще ничего не понимали.  Таким образом брат Саша, 1933 года рождения,  так и остался совершенно неграмотным.  Таких среди российских немцев и сегодня ещё много.

Вначале местное русское население относилось к переселенцам совершенно миролюбиво, даже с жалостью.  Требовалась рабочая сила (мужчины все были на фронте),  и немцы были прямо-таки желанны со своим трудолюбием и детской послушностью.  Приходилось, конечно, иногда выслушивать глупые вопросы, как:  Каково наше мнение, кто победит – Советский Союз или «наш Гитлер»?;  Кто мы такие _ «немцы» или «ненцы»?.  Некоторые до сих пор серьёзно верили,  что у немцев на головах имеются рога.  В кинотеатрах в то время шёл фильм  «Александр Невский», где немецкие рыцари были в «рогатых»  шлемах.   Это обстоятельство и злобная пропаганда советских политкомиссаров против всего немецкого достигли своей цели у большой части населения,  их ненависть достигла своего апогея и против своих, советских немцев.

Гораздо хуже стало, когда с фронта начали приходить в деревню десятками похоронные извещения о русских солдатах.  Тогда причитания и жалобы сотрясали воздух.  Женщины и дети рвали на себе волосы, посыпали головы свои золой.  Всюду слышались крики проклятий против «фашистов, фрицев, немцев».  В такие дни мы не осмеливались выходить на улицу.

Ругательства подобного рода    сыпались на нас всё чаще.  Если такое приходилось слышать от обезумевшей от горя вдовы, или от детей, которые научились этому от старших – это можно было ещё понять.  Но когда руководители колхозов или сельсовета, представители советской власти тебя так обзывали, тогда и самые терпеливые и понятливые опускали руки.  Часто случались драки среди молодёжи из-за таких инцидентов,  виноватыми, как правило, оказывались немцы.

В начале 1942 года всех немецких мужчин, а также всех немецких женщин, не имевших грудных детей, мобилизовали в  «трудармию».  Остальное немецкое население попало под надзор спецкомендатуры. Все граждане 16 лет и старше должны были 2 раза в месяц отмечаться у коменданта.

Немцы всегда должны были делать ту работу, от которой местные отказывались.  Немцы отказываться не могли – тут  же  нам грозили коментатурой.  Мы даже не имели права посетить родственников или друзей в соседнем селе, даже если это было всего в двух километрах, но в другом районе.  У въезда в город были устроены шлагбаумы, чтобы немцы не могли туда проникнуть.  Нам нельзя было даже съездить или сходить на базар.  Это усложняло  и так уже тяжёлое положение немцев.  И если всё-таки кто-то осмеливался переходить границу и его при этом поймали, его тут же арестовывали и под конвоем проводили к «его» коменданту.  Наказание зависело от характера и настроения «отца».  Это могли быть зимой несколько ночей холодного карцера, это могло быть несколько дней ареста в кпз (камера предварительного заключения), принудительная работа под охраной,  несколько ударов плёткой или просто длинное нравоучение.

Отец наш был мобилизован в трудармию в марте 1942 года.  Меня забрали в декабре 1942, 14-летним пацаном, в угольную шахту в Кемеровскую область.  Мать осталась больная в колхозе с четырьмя малолетними детьми (младшей сестрёнке было 8 месяцев).  Но это уже другая глава.